Там за горной грядой, по-прежнему молодой,
За сухим родником, за мёртвой его водой,
За широкой рекой, в которой таится ложь,
Там, где даже чужие мысли - почти ножи,
Мудрый старец живёт, что скажет, как ты умрешь.
Или может, зачем ты жив.
Я ступаю легко, я кровь, но и молоко,
По воде, что была отравлена родником,
По траве, бывшей лесом, той, что не помнит гор,
По распухшей от сожалений земле скользя.
У меня два вопроса, каждый - важней всего,
Только оба спросить нельзя.
Я почти не боюсь, пускай все забуду, пусть
Затеряюсь в лесу, что выучен наизусть,
Пусть в ненужное место или неверный час
Попаду, как чужие сны попадают в клеть.
Но пока я иду, все травы вокруг молчат
И все птицы боятся петь.
Что ж, уже за рекой, куда мне подать рукой,
Разливается дым, в котором дрожит покой.
Там старик у костра, чуть мирта и чабреца
Нужно бросить в огонь, пока он начертит круг.
Я к нему подхожу, найдя в себе храбреца,
Но не выпустив трав из рук...
И теперь все - вода, в ней чьи-то текут года,
За спиною у гостя горная спит гряда.
Говорю ему, что в запасе пятнадцать лет,
А затем станет чей-то нож чересчур остер.
И пока я черчу свой круг на густой золе,
Он бросает чабрец в костер.